…И сейчас, полвека спустя, могу автоматически отбарабанить свой первый домашний адрес: Кострома, улица Молочная гора, дом четыре «а», квартира 18. Сюда бабушка привезла из Сибири свою дочь. Умирать. И меня, тогда полугодовашку. «Что хочешь, мама, делай, но Татку – никому не отдавай», – наказывала мать перед смертью.
Из окон угловой квартирки Волгу было видать от горизонта до горизонта: от Ипатьевского монастыря и чуть не до Козловых гор. По утрам бабушка заплетала мне косы, а чтобы я не выворачивалась из-под рук и не вопила, когда гребешок цеплялся за волосы, усаживала меня лицом к реке. И мы вместе считали пароходы: вот прошлепал буксирчик, похрюкивая от натуги, а за ним баржа с гравием – мост через Волгу строить, лихо взрезая воду, пронесся к причалу рыбинский «Метеор». «Смотри, ба, трамвайчик. В воскресенье поедем за Волгу?» А по вечерам солнце медленно садилось в реку. И мягко золотились купола Троицкого собора, и дрожала на воде алая дорожка.
Детские развлечения крутились только вокруг реки. Каких только уловок не напридумывал мой двоюродный братишка, чтобы удирать на «живульки» – скрепленный в стяжки лес, дожидавшийся переработки у фанерного комбината. Они тянули неодолимо, несмотря на категорические запреты взрослых. Как это было лихо – покачаться на плотах, нырнуть в один просвет меж бревен и вынырнуть в другой, насмерть перепугав теток, полоскавших в Волге ветхое бельишко, да просто посидеть с самодельной удочкой в надежде поймать ёршика размером с мизинец и вовсе тебе не нужного… Когда бабуля проведала, куда Мишка меня таскает, прежестоко выпорола его сыромятным ремешком как зачинщика, а меня отодрала за косы и спрятала башмаки. Неделю потом мы с братцем сидели на подоконнике и подвывали дуэтом, потому что дворовая компания – без нас! – уходила на Волгу.
В пяти минутах бега от дома – песчаный пляж. Много ли надо для счастья: в солнечный день на урезе воды вырыть яму по колено и гваздаться в грязи, а замерзнув до дрожи, изваляться в сухом горячем песке и не думать, что потом от бабушки попадет и за испачканные трусишки, и промоченные сандалики. Найти «чертов пальчик» – полупрозрачный серый кремень, почти цилиндрической формы, с продольной канавкой. Почему это считалось удачей, я не знаю, но находила часто. «Печь блины» – запускать плоские камушки, чтоб они скользили по воде, проходя гребнями волн, пока не улькнут на дно. Строить песчаные крепости со рвами и башнями, пирамидами и засыпанными галькой улочками. Минут по пять наши архитектурные фантазии стояли надежно, а потом их разглаживали волны.
Туристы с палуб проходивших теплоходов что-то приветливо кричали и помахивали панамами. Как это было заманчиво – куда-то уплыть…
И школа смотрела окнами на Волгу. Она мешала учителям: в конце апреля, в ледоход, ученики дружно разворачивались к классным доскам затылками – какие уж там задачки по геометрии, неправильные английские глаголы или таблица Менделеева! За всех преподов отыгрывались на нас физруки: отправляли бегать кроссы на выносливость по песчаному пляжу, а по зимам вместо несчетных тоскливых кругов по двести метров, как у остальных костромских школьников, гнали на два, три, пять километров через Волгу. Мы же, вырвавшись к реке, устраивали гонки за лидером и летали с гор. Мороз, ветер, поземка! С полным основанием и с честными лицами опаздывали на следующий урок и долго еще расставляли у горячих батарей лыжные штаны.
Наша учительница литературы Галина Александровна Кексель не считала реку соперницей. В беседке Островского над Волгой рассказывала о «Грозе» и о драматурге. С тех самых пор на дух не переношу «луч света в темном царстве» Катерину и млею от Марфы Кабановой и Самсона Большова – глыбы! – потрясающе самобытные характеры. Все-то у них в превосходной степени: и силища, и упертость, и ханжество, и своеволие, и хитрость…
Просто Кексель учила любить литературу, а не штампы из учебников. И какое же было удовольствие – втянуть Галину Александровну в окололитературный спор, рассчитывая отвлечь от темы урока, который, конечно, не выучили, рассуждать и обсуждать… Она делала вид, что наших хитростей не замечает.
А летом, в каникулы, повезла нас в Щелыково. Целую ночь трюхали на теплоходе до Кинешмы. Орали песни так, что таборные цыгане из четвертого класса выгнали нас на палубу. Оказалось, что даже лучше: еще громче и никто не мешает! Отоспались в зале ожидания на пристани, выпили по бутылке перекисшего кефира и на стареньком трамвайчике переправились за Волгу. Бродили по барскому дому Островских, рассеянно слушали экскурсовода, вещавшего, как мачеха драматурга при первых звуках грозы приказывала наглухо запирать ставни, а сама пряталась где-нибудь в чулане и плакала от страха… Постояли у родничка «Снегурочкино сердце».
Всякий раз в Третьяковке сижу и смотрю на перовский портрет Александра Николаевича. Барин в поношенном халате на заячьем меху, нездоровый и не очень аккуратный. Где ж он слова-то такие взял: «Тяжелою обидой, словно камнем, На сердце пал цветок, измятый Лелем», «А ты меня любила без оглядки, Обеими руками обнимала» или «Сердце-то вынувши, Душу-то вызнобив… При людях девицу назвал бесстыжею».
…Подотчетная душа, и всем-то я в детстве подчинялась. Но в итоге поступала только по-своему. Окончив школу, все тем же рыбинским «Метеором» уехала из Костромы, из дому, от бабушки. Учиться. Тридцать лет спустя Галина Александровна, подперев щеку, внимательно выслушала про мою самостоятельную жизнь и проклятую любимую работу, покивала, с удовольствием рассмотрела фотографии детей, собак, мужа – моего одноклассника и ее же ученика… «Все, говоришь, хорошо? Улыбаешься. Почему глаза-то грустные?» Да жизнь…
Теперь я нечасто бываю в Костроме. Двор на Молочной горе зарос, высокие дома загораживают Волгу, а в бывшей нашей квартирке давно живут чужие люди. Мне сейчас вдвое больше лет, чем было моей матери, когда она давала свой последний наказ, – и ровно столько же, сколько было бабушке, когда я невыразимым «счастьем» обвалилась ей на руки.
Бабуля давно лежит под корявым тополем на кладбище рядом с ее родной деревней. Оттуда видно Волгу. От горизонта до горизонта.
Т. Криницкая
Приходит день, приходит час… для обыкновенного чуда. В жизни актрисы театра драмы Светланы Киверской эти день и час наступили в момент премьеры ее спектакля об Эдит Пиаф «Последняя исповедь».